Еще о рефлексии

V. 1.0

Тезисы, представленные моим тезкой и оппонентом, настолько округлы и всеобъемлющи, что возражать на них трудно, не погрязнув в малосущественных мелочах. Единственный способ выстроить хоть какую-то оппозицию в пределах получаса — это выступить против их тона, в несвойственной мне роли догматика и ортодокса. И настаивать на большей определенности и ограниченности против размывания понятия рефлексии. Против включения туда всего, что включать можно, но не следует. Против превращения СМД-методологии в очередную и довольно карикатурную версию гегелевской философии.

Я буду говорить о рефлексии как о переходе между позициями в одном из поясов МД или между позициями в разных слоях. Защищать этот тезис я буду, указывая на то, что такое понятие рефлексии — не скажу снимает, но — вбирает в себя очень многое из того, что обсуждалось как рефлексия:

1) Во-первых, в нашей малой истории, истории ММК.

2) Во-вторых, то, что обсуждалось не как рефлексия, а как рефлексивность (здесь есть терминологическая тонкость) в новейшей истории европейской мысли.

3) В третьих, то, что обсуждалось как рефлексия по крайней мере в европейской мысли Нового времени, начиная с введения понятия двойной интенции номиналистами на заре Нового времени и известного тезиса Аквината и заканчивая современными нам течениями рационалистической (и даже отчасти эмпирицистской) философской и гуманитарной мысли.

Но пойду я в обратном порядке,

1. Около года назад в известном многим из вас и не очень удачном выступлении в ТФК я постарался показать, как понятие рефлексии — сам термин в субстантивированном виде, как существительное, появляется впервые у Дж. Локка (эмпириста и почти сенсуалиста), в европейском рационализме XVIII—XIX в. очищается от психологистического налета. Важнейшие точки — это конечно же, Лейбниц, затем — классическая немецкая философия, и я фокусировался не на Гегеле, а на Фихте, у которого рефлексия по сути предстала как эпистемология или «наукоучение» (Wissenschaftlehre), как рефлексия объективного знания над самим собой, и на Марксе, который по методу и особенно по фразеологии гегельянец, но в онтологии во многом фихтеанец, и для которого слово-то рефлексия малоупотребительно, но для которого критика человеческого бытия, критика словом и делом, вполне рефлексивна. По крайней мере с Фихте рефлексия рифмуется со свободой, а с Маркса — с развитием, и в этом смысле мы марксисты или постмарксисты, конечно, никуда нам от этого не деться.

2. Уже в новейшей интеллектуальной истории, в XX в. рефлексия, или рефлексивность, как чаще говорят по-французски и по-английски, попадает в сферу внимания позитивных наук. Это связка взаимозависимых процессов, в которой причины и следствия меняются местами, или связка «процесс-механизм» в более привычной нам терминологии. Это американские социологи Уильям и Дороти Томасы и Роберт Мертон, это французская социология, прежде всего, Пьер Бурдьё, это исследования «рефлексивных предсказаний» Эмиля Гранберга и Франко Модильяни. экономистами, и длинный шлейф экономических обсуждений, больше известных, к сожалению, в популярном изложении Дж. Сороса, идея «самоисполняющихся пророчеств», не помню, кому принадлежащая. И к этому примыкает, конечно же, корпус исследований, больше русскоязычных, позднего Владимира Лефевра и его учеников.

Здесь речь идет, опять же, о рефлексивности знания, но не научного, как у немецких классиков, а практического, и чего-то похожего на знания: мнений, убеждений, верований, всего, что может служить основанием для принятия решений и поступков.

При всем феноменальном разнообразии перечисленного и при том, что терминология может быть и бывает разной, это не произвольное объединение разного под одним именем. Мы имеем дело с духом — назовем мы его умом, интеллектом, мышлением, МД или даже сознанием — обращающимся на самоё себя.

И вот, уже по крайней мере 300 лет мы догадываемся, во-первых, что размышления о размышлениях отличается от размышлений от внеположенных сущностях (мой оппонент разумеется прав в том, что «рефлексия» в обыденной речи часто выступает синонимом размышлений вообще, особенно, отвлеченных и бесплодных), а во-вторых, что отличить одно от другого бывает непросто. Различение рефлексивного и нерефлексивного само по себе требует рефлексивной изощренности.

3. И наконец, я скажу о нашей малой истории.

В историю ММК, в 1960-е гг., в теоретико-деятельностный период, рефлексия привносится как один из «довесков» к ядерным теоретико-деятельностным представлениям. В центре ТД — кооперация, как способ разложить любую деятельность — в пределе, весь универсум деятельности, на нормативные акты индивидуальной деятельности и собрать ее обратно, и воспроизводство, как процесс, замыкающий универсум деятельности или достаточно обширные ее регионы, в целое.

Зачем нужно что-то еще? Затем, что мы хотели и хотим исследовать деятельность не только в ее статике и кинетике, но и в динамике, погрузить ее в историю, представить как исторически меняющуюся и — развивающуюся, простите мне банальность. В качестве таких дополнительных по отношению к кооперации и воспроизводству идей выступали такие, например, идеи, как организация, коммуникация (несводимая к кооперации), рефлексия, понимание. По сути дела, даже в канонических изложениях (в «Педагогике и логике» и соответствующих главах «Кирпича» в 1960-е или в современном римейке, представленном не так давно Дубровским) деятельность в узком смысле предстает в обрамлении таких деятельных, но не теоретико-деятельностных процессов.

1. Идея рефлексии была привнесена в ММК в начале 1960-х гг., и ее обсуждение и схематизация шли по двум направлениям:

1.1) как объективного деятельностного процесса, инициируемого разрывами в деятельности, выступающего механизмом ее развития и успокаивающегося в итоге в новой «собственно деятельностной» кооперативной структуре (схематизируется как «рефлексивный выход», «рефлексивная остановка», «рефлексивный подъем»), и

1.2) как особой структуры сознания, схематизируемой «матрешками» субъекта-индивида, имеющего в сознании «образ себя» (возможно, имеющего также «образ себя» и т. д.) и далее формально символизируемой в «рефлексивных многочленах»).

2. Проще всего было бы связать их с двумя трактовками рефлексии и двумя направлениями ее разработки в европейской мысли Нового времени: «объективистской» (от наследия позднего средневековья через Лейбница к немецкой классической философии, в особенности к фихтеанству, и далее к марксизму, очем я говорил) и «субъективистской» (из того же источника через Локка, Декарта, Спинозу к различным направлениям научной психологии, о чем я знаю гораздо меньше).

Отчасти это верно, и содержание предшествовавших дискуссий действительно прихватывалось в Кружке и на различных площадках с его участием в том, что получило название «рефлексивного движения» в СССР, — но лишь отчасти, поскольку вторая линия, получившая развитие в трудах Лефевра и у его учеников, также допускает «объективистское» понимание рефлексии, не случайно последние обсуждают рефлексивность социальных и даже технических систем (и это близко разработке феномена и понятия «рефлексивности» во франкоязычном и англоязычном гуманитарных сообществах в XX в.); возможно, для позднего Лефевра не рефлексия существует в сознании, а скорее наоборот, сознание и субъектность являются феноменом рефлексивности, наличествующей в мире как таковом.

3. Так вышло, что с 1970-х гг. обе эти линии пытался удержать разве что Н. Г. Алексеев, при том, что потребность в учете второй периодически осознавалась в практике ОД-игр и мероприятий с их элементами, проводимых ММК. Теоретическую же разработку получила в основном первая: и при разработке базовых МД-представлений, и при становлении новой российской МД-герменевтики (Тверская и Пятигорская герменевтические школы, ср. однако тематически близкие сегодняшние разработки Лаборатории вопрошания), при постоянном упоминании «психики», «сознания» (Пятигорск), и даже «души» (Тверь).

4. В схеме МД (опубликована в 1987 г., вчерне набросана, видимо, уже во второй половине 1970-х гг.) рефлексия понята как один из объективных интеллектуальных процессов, как «рефлексивные переходы» между процессами, схематизированными как пояса или слои МД, между позициями в этих слоях.

По сути дела, сама эта схема может быть прочитана как топология мест исхождения и успокоения рефлексивных процессов (и ее трактовка как универсальной устрашающе близка гегелевской систематизации духовных феноменов). Мы можем формально классифицировать или содержательно характеризовать различные рефлексивные переходы, но у нас нет средств схематизировать саму рефлексию: каждый раз мы вынуждены интерпретировать МД-схемы не в собственно теоретико-мыследеятельностных терминах (которых нам не хватает), а либо в теоретико-деятельностных (понимая МД-позиции как позиции деятельностные, задаваемые содержимым соответствующих актов «индивидуальной деятельности», даже позиции в М—К и М), либо в эпистемологических. Парадоксально, но из, казалось бы, объективистских предпосылок мы зачастую делаем предельно субъективистские и даже психологистические выводы.

Тем не менее, если мы проделаем все это, оставим от схемы лишь таблицу этих рефлексивных переходов, то, содержательно их характеризуя, мы сможем уложить в нее очень многое из того, что обсуждалось как рефлексия и в малой, и в большой истории. Философские, гносеологические и эпистемологические ее трактовки попадут в переходы, остающиеся в пределах М и М—К, точнее, мы каждый раз сможем расслаивать живую, состоявшуюся мысль на умную речь, или речь, которая должна быть умной, но часто глупа, и движение в нормированных формальных структурах.

Для исследования феноменов рефлексивности нам потребуются предметные МД-онтологии, относящиеся к хозяйствованию, финансам, политике, образованию и т. д. с соответствующими рефлексивными профилями, и всё туда в конце концов уложится, как мы в Твери сумели уложить туда значительную часть такой специфической педагогики, как лингводидактика.

Я бы хотел обратить внимание вот на что: мы при этом движемся путем, напоминающим типологический метод, но по своей природе им не являющимся: в основе у нас не типология, а формальная классификация, так что я сомневаюсь, что какие-либо попытки собрать МД на этой основе дадут более чем тавтологический результат.

5. Что-то из содержания дискуссий 1960-х гг. нами позднее, видимо, утрачено. Проработки требует понятие позиции в МД (в отличие от позиции в деятельности в кооперативных ее представлениях). Ведь мы, рисуя МД, ставим этот значок-морковку и видим за ним позицию в деятельностном смысле, со средствами, орудиями, действиями и в итоге с ИсХ и продуктом, вовлекаемыми в кооперацию. Но МД не кооперативна, она коммуникативна. Мы можем кое-что сказать о позиционировании, особенно, если описаемся на свой игровой опыт, но само понятие МД-позиции нами не проработано.